Российская империя и польские восстания в XIX веке

Прохоренков И. А.

За семнадцатым столетием в отечественной историографии прочно закрепилось название «Бунташный век». От пламени пожара Смуты и до стрелецких волнений в первые десятилетия правления Петра Великого – мятежи и восстания стали привычным явлением в российской общественной жизни. Однако последующие два столетия по многим показателям оказались не менее «бунташными» для истории Российской империи. Ход времени и стремительное развитие имперского политического организма, обусловленное его непрекращающимся территориальным ростом, вызвали к жизни новый тип бунтов – национальные восстания.

Тенденция эта, впрочем, оказалась магистральной для многих европейских государств. Охвативший в XIX веке европейские народы на всех уровнях интерес к своей истории, языку и культуре, неизбежно ведущий к дальнейшему развитию народного самосознания, породил в пассионариях того времени стремление к национальной модели государственного устройства. Революция во Франции в 1848 году, и во многом вдохновленная ей «Весна народов», наглядно продемонстрировали современникам силу новых интеллектуальных веяний. «Бунташный век» наступил для всей Европы.

Разнообразные национальные волнения на окраинах империи не были в новинку для Петербурга. Определенными уступками, или же наоборот – проявлением силы, центральная власть успешно наводила порядок на своих землях. Важна была не столько стратегия решения того или иного кризиса, сколько основополагающий принцип культурного превосходства в диалоге столицы с неспокойной окраиной. Включение народа в политически и культурно более развитый имперский организм постулировалось как несомненное благо для обеих сторон. Приобщение национальных элит к культуре метрополии и отведение им привилегированного положения в рамках имперского проекта помогали сохранить целостность государства.

С включением польских земель в состав Российской империи вышеупомянутый принцип лишился своей универсальности. Ни старая польская элита, ревностно державшаяся за идеалы шляхетской республики, ни зарождавшаяся интеллигенция в лице студенчества и разночинцев равно не были готовы добровольно отвести своему государству положение очередного «младшего брата» в семье имперских народов. В связи с этим, претензии на особое положение Польши в составе Российской империи (а зачастую – и на полную независимость) ни на минуту не затихали в польской политической мысли вплоть до провала Январского восстания 1863–1864 гг.

Восстания в Польше представляли собой особую страницу в истории национальных движений на территории Российской империи в XIX веке, так как они не только поднимали вопрос о статусе отдельных земель, но и ставили под сомнение саму состоятельность российского имперского проекта¹. В разгар восстаний в среде мятежников преобладали лозунги восстановления Речи Посполитой с литовскими, белорусскими и украинскими территориями в границах 1772 года. Иными словами, брошенный Петербургу польскими инсургентами вызов имел принципиальное значение для царской власти

Осознание в империи степени опасности национального движения на территории Царства Польского стремительно росло с течением времени. Это становится очевидным, если проанализировать реакцию российского общества на два польских восстания, произошедших в 1830–1831 и в 1863–1864 гг.

С точки зрения военной угрозы, восстание поляков в 1831 году представляло собой действительно немалую опасность для целостности империи. Необходимость для центральной власти иметь дело не просто со стихийно сформировавшимися отрядами повстанцев, но с регулярной армией Царства Польского, руководимой опытными офицерами, выделяет польское восстание на фоне прочих национальных движений. Не стоит забывать и о том, что польские события наложились на военные последствия турецкой кампании 1828–1829 гг., а также хронологически совпали с рядом «холерных бунтов» в центральной России. Количество жертв с обеих сторон и размах мятежа обуславливают тот факт, что периодически события Ноябрьского восстания в историографии получают название «русско-польская война 1830–1831 гг.».

В 1863–1864 гг. опасность со стороны инсургентов была куда менее страшной для власти, и без гипотетической поддержки европейских государств не могла считаться источником серьезных проблем. Вопреки формальной логике, Январское восстание вызвало неизмеримо больший взрыв антипольских настроений в разнородных слоях русского общества, чем предшествующие ему мятежи. В связи с этим, в современной исторической науке ряд специалистов рассматривает полонофобию в имперской России как «управляемый и направляемый процесс»². Так, например, виднейшим местом культивации и источником распространения негативных энтостереотипов по отношению к полякам после начала Январского восстания можно назвать периодическую печать.

В период восстания на страницах российских газет и журналов ответ на «польский вопрос» искали М. Н. Катков, М. П. Погодин, И. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин и многие другие профессиональные публицисты. Подавляющее большинство периодических печатных изданий в Российской империи заняло антипольские позиции, предлагая скорейшим образом подавить восстание и лишить Польшу всех атрибутов самостоятельности. Наиболее ярко в публицистике такая позиция звучала в текстах М.Н. Каткова:

«Оставлять за Польшей какую-либо политическую особенность значило бы понапрасну питать в польской национальности несбыточные надежды на восстановление польского королевства и тем поставлять ее во враждебные отношения к России…»³.

Мало кто на фоне ярких полонофобных настроений, охвативших российское общество, решался на явную манифестацию симпатий повстанцам. Тем не менее, как и в случаях со многими другими правилами, и здесь нашлись свои исключения. Дело восставших получило поддержку на страницах издаваемого Вольной русской типографии «Колокола». Сам владелец газеты, А.И. Герцен, зарекомендовал себя сторонником восстания, утверждая, что «Польша, как Италия, как Венгрия имеет неотъемлемое полное право на государственное существование, независимое от России»⁴. Такое расхождение позиции редактора с общественным мнением дорого стоило «Колоколу» — к исходу 1863 года тираж газеты с 2000–2500 экземпляров упал до 500⁵.