Симфонические сказки
Одним из первых симфонических сочинений Николая Андреевича Римского-Корсакова, заслужившим всеобщее одобрение и исполненным 9 декабря 1867 года в концерте Русского музыкального общества под управлением М. А. Балакирева, стала музыкальная картина «Садко». Произведение воплощало сказочный эпизод русской новгородской былины.
Сюжет этот достался Римскому-Корсакову от Модеста Петровича Мусоргского:
«Во время посещений моих Мусоргского, ― вспоминал Николай Андреевич, ― мы с ним беседовали на свободе без контроля Балакирева или Кюи. Я восхищался многим из игранного им; он был в восторге и свободно сообщал мне свои планы. У него их было больше, чем у меня. Одним из его сочинительских планов был “Садко”; но он давно уже оставил мысль писать его и предложил это мне. Балакирев одобрил эту мысль, и я принялся за сочинение»1.
Свое произведение композитор посвятил Учителю, главе «Могучей кучки» ―
Милию Алексеевичу Балакиреву. Музыкальной картине он предпослал следующую программу:
«Стал среди моря корабль Садко, Новгородского гостя. По жребию бросили самого Садко в море, в дань Царю Морскому, и пошёл корабль своим путём-дорогою. Остался Садко среди моря один со своими гусельками яровчатыми, и увлек его Царь Морской в своё царство подводное. А в царстве подводном шёл большой пир: Царь Морской выдавал свою дочь за Окиан-море. Заставил он Садко играть на гуслях, и расплясался Царь Морской, а с ним и все его царство подводное. От пляски той всколыхалося Окиан-море и стало ломать-топить корабли… Но оборвал Садко струны на гуслях, и прекратилася пляска, и море затихло…».
Музыкальная картина «Садко» стала первым произведением, в котором Римский-Корсаков обратился к морской тематике. «Эта музыка действительно переносит нас в глубь волн — это что-то „водяное“, „подводное“ настолько, что никакими словами нельзя бы выразить ничего подобного», ― писал об этой музыкальной картине композитор и критик А. Н. Серов2.
Внимание Римского-Корсакова к морской тематике не случайно: закончив Морской кадетский корпус в 1862 году и выпустившись из него в чине гардемарина, юный композитор отправился в трехлетнее кругосветное плавание. Образ моря, морской стихии станет одним из ключевых, пронизывающих всё его творчество.
Сразу после окончания «Садко» композитор обратился к арабской сказке, записанной Осипом Сенковским во время своего долгого путешествия по странам Ближнего Востока. По сказке Сенковского Римский-Корсаков создал симфоническую сюиту3 «Антар».
Программа этой сказочной истории такова:
«I. Прекрасна шамская пустыня; прекрасны развалины Пальмиры, города, построенного злыми духами, но Антар, краса пустыни, не боится их и гордо стоит среди разрушенного города. Антар оставил людей навсегда и поклялся ненавидеть их, так как они заплатили ему злом за добро.
Но вот показывается газель, легкая и прелестная; Антар готов ее настигнуть, вдруг страшный шум раздался в тишине и воздух омрачился черной тенью; чудовищная птица преследовала газель. Вмиг Антар переменил свое намерение, и копье его вонзилось в чудовище, которое с криком улетело; через мгновение исчезла и газель. Антар, оставшись один среди развалин, размышляя о случившемся, вскоре заснул...
И вот он увидел себя в чертогах, где множество невольниц служили ему и услаждали слух. То было жилище царицы Пальмиры пери гюль-Назар. Пери была та самая газель, которую он спас от преследования злого духа. В благодарность пери обещала Антару три великие сладости жизни, и когда Антар решился испытать их, видение исчезло, и он очнулся среди развалин.
II. Первым наслаждением, дарованным Антару царицей Пальмиры, была сладость мести.
III. Вторым наслаждением была сладость власти.
IV. Вновь Антар появляется в развалинах Пальмиры; третьим и последним наслаждением была сладость любви. Антар умолял пери отнять у него жизнь, лишь только заметит в нем малейший признак охлаждения, и она клялась исполнить это.
Когда, после долгого обоюдного счастья, однажды заметила пери, что он рассеян и задумчиво смотрит вдаль, то тотчас угадала причину; тогда она страстно обняла Антара, огонь ее сильной искрой перелетел в его сердце... и пери с последним поцелуем соединила душу Антара со своей, и он уснул навеки на груди ее».
Истинную любовь слушателей завоевала симфоническая сюита Н. А. Римского-Корсакова «Шехеразада», на создание которой композитора вдохновил сборник сказок и новелл «1000 и 1 ночь». Сказки сборника основаны на индийском, иранском и арабском фольклоре: их объединяет образ грозного султана Шахриара и его мудрой жены Шехеразады.
Партитуре композитор предпослал краткую программу:
«Султан Шахриар, убежденный в коварстве и неверности женщин, дал зарок казнить каждую из своих жен после первой ночи; но султанша Шехеразада спасла свою жизнь тем, что сумела занять его сказками, рассказывая их ему в продолжение 1001 ночи так, что, побуждаемый любопытством, Шахриар постоянно откладывал ее казнь и наконец совершенно оставил свое намерение.
Много чудес рассказывала ему Шехеразада, приводя стихи поэтов и слова песен, вплетая сказку в сказку и рассказ в рассказ».
Первоначально композитор дал название и каждой части сюиты:
1 часть: «Море и Синдбадов корабль»,
2 часть: «Фантастический рассказ царевича Календера»,
3 часть: «Царевич и царевна»,
4 часть: «Багдадский праздник. Море. Корабль разбивается о скалу с медным всадником. Заключение»
Однако при первом же издании Римский-Корсаков убрал эти названия, не желая, чтобы слушатели искали «слишком определенной программы»4 в произведении и пытались понять, какую именно сказку из сборника рассказал композитор.
Есть у Римского-Корсакова произведение для большого симфонического оркестра, которое так и называется ― «Сказка». Эпиграфом к этому сочинению стал пролог к поэме Пушкина «Руслан и Людмила».
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух... там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету...
Пушкин рассказал свою сказку, о Руслане и Людмиле, а Римский-Корсаков ― свою, музыкальную сказку, якобы подслушанную у чудесного кота-рассказчика.
Надо сказать, что друзья и соратники композитора пытались найти непосредственные сказочные сюжеты, которые он воплотил в этом произведении. Например, близкий друг и почитатель творчества Римского-Корсакова Василий Васильевич Ястребцев писал своему кумиру:
«Я окончательно становлюсь в тупик перед тем, что Вы желали выразить в ней (“Сказке”. ― Е. М.). Желали ли Вы иллюстрировать текст Пушкина (“У лукоморья дуб зеленый”), но тогда что означает этот крупный шрифт в конце? Хотели ли Вы написать pendant5 к “Руслану” или же просто возымели намерение сочинить род фантастического оркестрового повествования, содержащего в себе ряд причудливых музыкальных образов? Но тогда какое значение имеет эпиграф (стихи Пушкина)?! Стремясь узнать и понять вполне это произведение, я обращался ко многим лицам с просьбою растолковать мне содержание этой вещи, но ни критики, ни артисты, ни даже меломаны ― никто не мог дать мне толкового ответа, и я оставался впотьмах: кто говорил, что Вы желали изобразить в ней главные моменты “Руслана”, и даже указывали по партитуре сцену похищения Людмилы, сцену томления ее в замке Черномора и т. д.; кто утверждал, что Вы будто выразили не то, что хотели (?!!), и что у Вас с программою как-то не вышло . Этого уж я окончательно не поняЛ. Мне же лично кажется, вопреки, может быть, всеобщему мнению, что Вы все же придерживались пушкинского текста. <…> главную же идею всего произведения, мне думается, можно было бы охарактеризовать словами: “Там чудеса, там лес и дол видений полны”. Хотя повторяю, что и “томное пение русалок”, и “бурого волка”, и “избушку на курьих ножках”, и, пожалуй, “мурлычащего кота”, ходящего взад и вперед на цепи, мне так образно рисует музыка, что я не мог бы, кажется, свыкнуться с другою программою. Итак, вот в чем моя просьба: разъясните мне Вашу “Сказку”»6.
Программа обсуждалась в широком кругу почитателей Римского-Корсакова. Сохранился документ, в котором записаны представления В. В. Ястребцева, братьев Бельских (Владимира и Рафаила), Семеновых-Тян-Шаньских (брата и сестры Вениамина и Ольги), Н. М. Штрупа, И. И. Лапшина о сюжете симфонической «Сказки». Заголовок документа ― «Предложенные Программы к “Сказке” Н. А. Римского-Корсакова»7.
Как бы отвечая своим друзьям, Римский-Корсаков пишет в «Летописи моей музыкальной жизни»:
«Удивительно, что публика до сих пор с трудом понимает истинный смысл программы “Сказки”, отыскивая в ней кота на цепи, ходящего вокруг дуба, или все сказочные эпизоды, намеченные Пушкиным в его прологе к “Руслану и Людмиле”, послужившем поводом к моей “Сказке”. Пушкин, вкратце перечисляя элементы русского сказочного эпоса, входившие в рассказы чудесного кота, говорит:
Одну я помню, сказку эту
Теперь поведаю я свету -
и рассказывает сказку о Руслане и Людмиле. Я же рассказываю свою музыкальную сказку. Рассказывая музыкальную сказку и приводя пушкинский пролог, я тем самым показываю, что сказка моя, во-первых, русская, во-вторых, волшебная, как бы одна из подслушанных и запомненных мною сказок чудесного кота. Тем не менее, я отнюдь не взялся изображать в ней все, намеченное Пушкиным в прологе, как и он не помещает всего этого в сказке о Руслане. Пусть всякий ищет в моей сказке лишь те эпизоды, какие представляются его воображению, а не требует с меня помещения всего перечисленного в пушкинском прологе. Стараться же усмотреть в моей сказке кота, рассказывавшего эту самую сказку, ― по меньшей мере неосновательно. Приведенные выше два стиха Пушкина напечатаны в программе моей “Сказки” курсивом, в отличие от прочих стихов, и тем самым мною обращено на них внимание слушателей. Но этого не поняли и слушатели, и критика, толковавшая “Сказку” мою вкривь и вкось…»8.
