Вехи биографии
Будущий писатель родился в уездном городке Замостье, что до революции относился к Люблинской губернии. Его отец, на долгие годы определивший мировоззрение мальчика, был убежденным противником хасидизма, и дал сыну основательное религиозное образование. Не пренебрегали в семье и светскими знаниями: юноша освоил русский, польский, немецкий и французский языки, причем многие из них – самостоятельно. Вскоре эти знания пригодились: с 14 лет Перец с упоением читал европейскую и русскую литературу. К этому же времени относятся и его первые пробы пера.
Впрочем, едва ли кто-либо, включая автора, относился к этому серьезно. У Переца было много иных важных дел: в 1870 г. он женился и стал почтенным владельцем пивоварни. Но вскоре обоим его начинаниям пришел конец: супруги расстались, Перец разорился и в 1876 г. уехал в Варшаву. Он пробыл там недолго, но именно к этому времени относится его литературный дебют. Первым опубликованным произведением Переца была стихотворная сатира в журнале «Ha-Shakhar» («Заря» – ивр.; 1875), но сам автор вел отсчет своим творениям с иной публикации – лирического стихотворения на иврите «Мне говорят» (1876).
После возвращения в 1877 г. в Замостье, Перец женился вторично и вновь попытался заняться предпринимательством, но вскоре резко поменял род занятий. В те годы полным ходом шла судебная реформа, и Перец удачно воспользовался этим обстоятельством. Он сдал экзамены на право заниматься адвокатурой, и в 1878 г. открыл юридическую контору. Дело поначалу пошло успешно.
Не оставлял в это время Перец и литературного творчества. Он много писал как на иврите, так и на идише, но неизменно уничтожал написанное. В начале же 1880-х под впечатлением от еврейских погромов Перец перевел на идиш одну из книг Торы – пророчества Иехезкеля. Это скорбное повествование об осаде Иерусалима, разрушении Храма и Вавилонском пленении, в котором, тем не менее, уверенно говорится о будущем возрождении еврейского народа, было в те дни как нельзя более актуальным чтением. Одновременно Перец написал несколько язвительных песенок на идише в стиле бадхенов2. И что же? У него появилась совершенно новая читательская аудитория, его стихи запоем стала читать молодежь, даже выходцы из обособленной доселе хасидской среды. Для своих молодых читателей Перец организовал вечерние общеобразовательные курсы, срок существования которых составил полгода. Затем ортодоксы всех мастей совместно ополчились на И.-Л. Переца, курсы закрылись, а их основатель приобрел нежелательную в царской России репутацию социалиста.
Это произвело гнетущее впечатление на впечатлительную натуру писателя, и он долгие годы прожил затворником. Лишь однажды он нарушил молчание, передав для публикации известному варшавскому издателю Нохуму Соколову пару стихотворений и первые прозаические опыты на иврите. Тогда Перец считал иврит единственным литературным языком евреев, к идишу относился прагматически – только как к средству популяризации знаний в народе, а залог будущего благополучия еврейского народа видел в переходе на язык страны проживания. К слову сказать, с творчеством Менделе Мойхер-Сфорима будущий основоположник литературы на идише впервые познакомился в польских переводах.
Трудно сказать, что послужило толчком к перевороту в мировоззрении Переца. Но он вдруг начал писать на идише, и постепенно настолько этим увлекся, что запустил адвокатскую практику. Недовольные клиенты принялись писать жалобы, попутно обвиняя Переца в распространении социалистических идей. Но даже лишение в 1889 г. права вести судебные дела не поколебало его решимости целиком отдаться литературному творчеству. В течение полугода Перец принимал участие в статистической экспедиции по определению продуктивности еврейского населения (и свои впечатления от увиденного изложил в книге «Знакомые картины», 1890), затем осел на должности делопроизводителя еврейской общины Замостья. Эта должность, которую он занимал до конца жизни, предоставляла достаточно возможностей для занятий литературой.
В 1888 г. Перец, прежде не слыхавший имени Шолом-Алейхема, вступает с ним в переписку и публикует в его ежегоднике «Еврейская национальная библиотека» балладу «Мониш», а затем и несколько рассказов из жизни простых людей. С этого времени он публикует все больше беллетристических произведений, полемических статей, критических очерков и т.д. Постепенно складывается и особый, неповторимый стиль писателя, сочетавший в себе язвительность и пафос, сентиментальность и жесткость, мистику и реализм. С одной стороны, творчество Переца развивалось в общем русле современной западноевропейской литературы, с другой – носило ярко выраженный национально-самобытный характер. Это проявилось как в тематике его произведений, так и в стилистических приемах, которых до Переца не знал никто из еврейских писателей.
Свое вдохновение и идеи писатель черпал в близком общении с теми людьми, о которых писал. Он постоянно посещал рабочие сходки, в результате чего был арестован в 1899 г. и на несколько месяцев заключен в тюрьму. Стоит ли говорить о том, что это только добавило ему популярности.
Дом И.-Л. Переца стал постоянным местом встреч еврейских литераторов, у мэтра появилось немало поклонников и восторженных последователей. А литературное мастерство Переца все совершенствовалось. К тому же в начале ХХ в. он увлекся еврейским театром и написал немало драматических произведений, выдающихся по силе воздействия. Большое место в творчестве Переца стали занимать хасидские мотивы – одним из первых Перец начал использовать их для проникновения во внутренний мир человека, который при ближайшем рассмотрении оказывался бесконечно сложным и хрупким.
Большинство произведений Переца (в том числе и незаконченная книга воспоминаний) были созданы на идише, хотя писатель никогда не отказывался и от творчества на иврите. Он даже сам переводил на него свои сочинения. Перец участвовал в работе Черновицкой конференции (1908), целью которой была борьба за статус идиша – но резко возражал против проекта резолюции, провозглашавшей идиш единственным национальным языком евреев. Перец не только голосовал против нее, но и выступил с апологией иврита, хотя к попыткам превратить его в язык повседневного общения относился весьма скептически. Следует отметить, что в начале ХХ в. сторонники иврита, как правило, поддерживали идеи политического сионизма. Перец был исключением – он не верил в осуществление сионистских идеалов.
Эстетика противоречий
Противоречивостью отличались и характер, и творчество Переца. Как следствие – противоречиво и восприятие его наследия. Как говорится, «Писатели выбрали И.-Л. Переца, а читатели – Шолом-Алейхема». Установить авторство этого афоризма пока не удалось, как, впрочем, не удалось обнаружить и желающих его оспорить.
Перец на долгие годы вперед определил магистральные пути развития еврейской литературы. Он первым смог объединить стилистические приемы европейской поэзии и прозы с еврейской тематикой. Перец стал родоначальником принципиально нового жанра – еврейской стихотворной драматургии. Он сочетал в своем творчестве черты, казалось бы, несочетаемые: грозно обличал религиозный фанатизм, зло насмехался над ним – и в то же время любовался поэзией хасидских преданий. Наконец, Перец, чуть ли не первым в еврейской литературе ввел в свои произведения элемент психологизма, проникновения во внутренний мир героев…
Тем не менее вопрос о смысле творчества Переца, его целях и путях их достижения остается открытым, хотя сам Перец неоднократно высказывался на эти темы. Литературовед Михаил Крутиков приводит один любопытный эпизод, относящийся ко времени выпуска Шолом-Алейхемом ежегодника «Еврейская народная библиотека» и наглядно показывающий различие творческих credo обоих писателей:
«В письме (на русском языке) к историку С.М. Дубнову, в то время ведущему русскому еврейскому критику, […] от 11 января 1889 года, Шолом-Алейхем объяснял Дубнову замысел своего первого «народного» романа «Стемпеню», героем которого он выбрал легендарного бердичевского музыканта: «Задавшись мыслью написать еврейский роман для народа, я спустился к нему, к народу, заимствовал у него все прекрасные легенды об этой, так сказать, исторической личности. […] Для этой цели я поехал в Бердичев, вошел в переписку и личные сношения с «клезмерами», которые отчасти раскрыли предо мною душу этого человека; остальное же до-создала моя творческая фантазия». Таким образом, Шолом-Алейхем представлял себе «народного» писателя в образе интеллигента, «спускающегося» в народ для сбора сырого фольклорного материала и затем преображающего этот материал своей творческой фантазией в художественное произведение.
Такое представление о роли писателя на «жаргоне», как в то время называли идиш не только противники, но и сторонники этого языка, разделялось далеко не всеми. Так, Ицхок-Лейбуш Перец, со временем занявший место в канонической триаде классиков еврейской литературы наряду с Менделе и Шолом-Алейхемом, в ответ на приглашение последнего принять участие в сборнике «Yidishe folksbibliotek» («Еврейская народная библиотека») обозначил четыре пункта, по которым их представления о литературе расходились. Вторым пунктом был следующий: «Его (Шолом-Алейхема. – М.К.) желание и стремление (насколько я смог понять) в том, чтобы писать для публики, которая говорит на жаргоне в стране жаргона, я же пишу для себя, для собственного удовольствия. Если я и вспоминаю иногда о читателе, то это читатель из более высокого слоя общества, это человек, который читал и учился на живом языке». Итак, цель литературного творчества на «жаргоне» для Переца — чисто эстетическая, а не воспитательная или просветительская, как для Шолом-Алейхема. Более того, он даже отказывает «жаргону» в статусе «живого» языка, то есть такого, на котором существуют образование и литература. Это принципиальное различие было подчеркнуто отсутствием слова «народная» в названии альманаха «Yidishe bibliotek» («Еврейская библиотека»), который Перец начал издавать в 1891 году в Варшаве»3.
Едва ли Семену Марковичу Дубнову, известному своими последовательно-демократическими взглядами, могла импонировать подобная позиция. И хотя она была сформулирована в частной переписке, недоступной Дубнову, тот инстинктивно почувствовал ее подоплеку и уже ранние произведения Переца принял враждебно:
«Очень сурово отнесся я к первым беллетристическим опытам И.-Л. Переца. Меня отталкивали в его эскизах и стихах манерность и претенциозность в стиле, отрывистые фразы, многоточия на целую строку, и я выражал сомнение в том, чтобы читатель смог понять темные намеки автора. В начинающем Переце-гебраисте трудно было угадать будущего мастера, и даже первые его вещи на народном языке еще не свидетельствовали о выдающемся таланте», – писал Дубнов в своих мемуарах «Книга жизни», добавляя, что вел на страницах журнала «Восход» борьбу как с примитивностью в тогдашней еврейской литературе, так и с подражанием дешевому модернизму4. Нетрудно догадаться, кого именно критик относил к его представителям. А вот как отозвался Дубнов на выпуск первой книги «Еврейской народной библиотеки», где, по его словам, были собраны лучшие силы тогдашнего идиша:
«Перец поместил здесь свою поэму «Мониш». О последней мне пришлось отозваться неодобрительно вследствие упомянутых выше особенностей первоначального перецевского стиля, предвестника будущего стиля декадентов. Самолюбивый автор еще долго не мог простить мне моих отзывов о его первых работах…»5.
Дубнов ценил в литературе прежде всего реализм, а из черт характера больше всего уважал последовательность. Недаром своим девизом он выбрал латинское выражение «Semper idem»6. Поэтому его неприятие творчества и личности Переца, буквально сотканного из противоречий, было закономерным. И в конце концов вылилось в конфликт.
Незадолго до начала Первой мировой войны Перец прибыл в Санкт-Петербург по делам, связанным с еврейским театром. В честь гостя был устроен банкет, на котором «Все жадно слушали популярного писателя, но мне, видевшему Переца впервые, его манера говорить и вообще держаться в обществе не понравилась: было в ней что-то заносчивое, манифестирование своей популярности, отсутствовала природная скромность истинно духовной натуры. Привыкши играть роль «ребе» среди варшавских литераторов, Перец не мог расстаться с тоном ментора, изрекающего высокие истины. […] Тостмейстером был избран Ан-ский, который тогда с пиететом новообращенного «символиста» ухаживал за Перецем. Были речи и на идиш, и на русском языке. Ан-ский просил меня говорить по-еврейски, но я тогда еще не мог свободно излагать свои мысли на этом языке, который именно в те годы только формировался как разговорный язык интеллигенции […], и я поэтому предпочел говорить по-русски. Я говорил о фатальном трехъязычии нашей литературы в России, повторил свою мысль о «двуедином еврейском языке» в его национальной и живой народной форме и т.д. В своем ответе Перец вдруг изобразил негодование по поводу того, что в его присутствии говорят по-русски. По просьбе Ан-ского он потом полуизвинился, но я скоро ушел, не простившись с рядом сидевшим Перецем. А после, как мне рассказывали, полемика еще продолжалась и окончилась «капральскою» речью чествуемого, оскорбившею многих. Когда я потом думал о причинах бестактного поведения Переца, я нашел, что тут действовала не ревность идишиста (при мне он вел частые разговоры по-польски и по-русски), а старая затаенная вражда к Критикусу, который когда-то давал плохие отзывы о его первых произведениях, где замечались та же претенциозность и поза.
Впоследствии талант Переца меня покорил, но его самообожание и манеры цадика меня отталкивали, ибо в цадикизме я всегда видел некоторый элемент фальши», – писал Дубнов7.
Сегодня, по прошествии столетия со дня смерти Переца, представляется важным все, могущее пролить свет на его творчество. Поэтому стоит прислушаться и к словам Дубнова, известного своей проницательностью. Но главным источником для понимания Переца были и остаются его книги.
