Автографы Серапионов в фонде И. А. Груздева: К 100-летию литературной группы «Серапионовы братья»

Вениамин Александрович Каверин (1890–1969)

«Из Серапионовых братьев был он больше всех литератор. Больше даже, чем Федин… И к литературе подходил он через литературоведение. И то, что он прочел, было для него материалом, а то, что увидел — не было…»
Из книги Е. Л. Шварца «Живу беспокойно. Из дневников» (Л., 1990)

 

«Каверин — механик — сюжетный конструктор».
Из книги В. Б. Шкловского «Сентиментальное путешествие» (М., 1990).

 

«Характер вашего таланта… – это цветок оригинальной красоты, формы, я склонен думать, что впервые на почве литературы русской распускается столь странное и затейливое растение»
Из письма М. Горького В. А. Каверину, 10 октября 1922 г.¹

 

Настоящим оппозиционером в стане Серапионов оказался Вениамин Каверин.

Cамый младший из них, он был принят в группу еще студентом, получив прозвище «Брат-алхимик». Шкловский привел его на одно из первых собраний и представил: «Одиннадцатая аксиома». Так назывался рассказ Каверина, удостоенный в 1920 г. премии на литературном конкурсе Дома литераторов (первую премию получил тогда Константин Федин, вторую – Николай Никитин).

Известно, что у «Серапионовых братьев» с самого начала сформировалось два крыла: «западное» («сюжетников») и «восточное» («бытовиков»). Каверин был единственным в группе, кто разделял взгляды Лунца о путях развития литературы, сформулированные им в программной статье «На Запад!». После отъезда Лунца за границу, Каверин остался в одиночестве и долгое время находился в тени своих старших «братьев» – «гофманианил», по выражению Федина². Шкловский, живший в то время эмиграции, даже обратился к Горькому с просьбой написать о Серапионах статью «с указанием, что Лунц и Каверин совсем не пустое место и что Никитину до них еще нужно попрыгать»³. Как будто поддержал его и Тихонов. «Веня, мой друг и союзник, проклятый западник, – сообщал он Лунцу, – он пишет одну за другой великолепные вещи: Бочку и Шулера Дьё⁴. Здорово пишет… и тоже сложен, трехэтажен, непонятен «аудитории»… у него там такие курильни, тюрьмы в бреду и игра на Владимирском, в клубе, где он усадил всех Серапионов… быть ему русским Фаррером или Честертоном»⁵.

В 1923 г. «Брат-алхимик» окончил арабское отделение Ленинградского института живых восточных языков и еще год продолжал учиться на этнолого-лингвистическом отделении факультета общественных наук ЛГУ⁶. В самом конце года он писал Лунцу: «Я устал, много работаю… Всё же у меня хватает еще злости, чтобы наплевать на проклятую размазню Пильняковщины и Ивановщины. И ведь оба кондовые таланты!»⁷. В том же письме Каверин высоко отозвался о критических статьях Груздева. «Илья разошёлся, – сообщал он, – пишет и хорошо пишет. В его статьях появилось настоящее фельетонное искусство». Двумя месяцами ранее он написал Лунцу о работе Груздева «Утилитарность и самоцель»: «Илья написал прекрасную статью, вдруг выпустил когти из толстой ж... и обругал целую кучу писателей... Очень остро и умно написано»⁸.

Письмо было написано 9 октября, а 5 октября Каверин надписал Груздеву свою первую книгу – сборник новелл «Мастера и подмастерья» (1923), вышедшую в издательстве «Круг»: «Золотому человеку, брату во Серапионах Илье Груздеву от Веньки Каверина с печалью в сердце».

Интересно, что Шварц в своих воспоминаниях противопоставлял характеристики именно этих двух людей. Каверин, по его мнению, был полной противоположностью Груздеву. «Он был всегда – ясен, – писал Шварц. – … Лучшее в каверинском существе: добродушие, уважение к человеческой работе, наивность мальчишеская с мальчишеской любовью к приключениям и подвигам»⁹.

Вместе с тем, Каверин был по-юношески самолюбив и несдержан, имел обыкновение немедленно «чинить расправу», не задумываясь о последствиях; если был неправ, также горячо раскаивался. На одном из первых Серапионовых собраний он вызвал на дуэль Зощенко; в 1923 г., когда все Серапионы возмущались самоуправством Никитина – дал ему пощечину¹⁰; в 1925-м – разругался со Слонимским из-за того, что тот скрыл от него лестный отзыв Горького о книге «Конец хазы», причем именно в тот момент, когда Каверина «травили за эту повесть»¹¹. Таким образом, его имя было сопряжено с легким ощущением скандала.

Однако именно повесть «Конец хазы» принесла Каверину известность. Помимо М. Горького, ее высоко ценил О.Э. Мандельштам. Вероятно, автора поддержал и Груздев: подписывая ему книгу, Каверин назвал его единомышленником.

Следующее значимое сочинение «Брата-алхимика»» – роман «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» (1929) – также родился из перепалки. На этот раз — со Шкловским в Ленинграде в 1928 г. Каверин, считавший основателя ОПОЯЗа своим учителем, не мог простить ему отступничество от идей «формализма». Он назвал тогда Шкловского «полководцем без армии», чья биография «всегда была интереснее, чем книги». Речь в «Скандалисте…» шла о литераторах и университетских филологах; прототипами его героев, помимо Шкловского (Некрылова), стали Федин, Слонимский, А. Н. Толстой, П. Е. Щеголев и другие; многие были задеты, что также не улучшило отношений Каверина с коллегами. В 1929 г. он закончил работу над книгой «Барон Брамбеус: История Осипа Сенковского» и затем защитил ее в качестве диссертации. К восьмой годовщине образования Серапионов Каверин написал текст обвинительной речи, в которой в шутливо-иносказательной форме охарактеризовал «вклад» каждого из «братьев» в те процессы, которые привели к фактическому распаду группы¹².

Долгое пребывание на положении младшего и «задиристая» натура явились причиной несколько снисходительного отношения к Каверину, которое сохранялось и в дальнейшем. Это нашло отражение во многих эго-документах. Федин и Слонимский злословили в его адрес в письмах Горькому. Тот же Шварц вспоминал впоследствии: «Мы часто отводили душу, браня его за эгоизм, самодовольство, за то, что интересуется он только самим собой». Однако далее Шварц отмечал и другую, более важную черту Каверина: «За тридцать лет нашего знакомства не припомню … ни тени предательства, ни попытки бросить товарища в трудную минуту, отказаться отвечать на его горе»¹³.

Все вышесказанное вовсе не означает, что Каверин стал в своем кругу каким-то изгоем, он был активно включен в окололитературную жизнь. Так, в декабре 1927 г. на вечере, посвященном 35-летию литературной деятельности Горького, он участвовал в любительском спектакле по пьесе «На дне»¹⁴, сыграв в нем Клеща.

«Брат-алхимик» подарил Груздеву первые издания основных своих книг, вышедших с начала 1920-х до середины 1950-х гг. Исключение составили романы «Девять десятых судьбы»¹⁵ (1926), «Художник неизвестен» (1931) и «Открытая книга» (1949–1956). Будучи на десять лет моложе Груздева, он следовал традиции почтительного отношения к старшему товарищу, установившейся с первых дней существования «Серапионова братства». В 1936 г. на книжке «Исполнение желаний» он оставил нескольких простых сердечных строк: «Дорогим милым старым друзьям Танечке и Илье Груздевым от младшего Серапиона». 

До появления «Двух капитанов» каждая книга Каверина вызывала как читательский интерес, так и резкие нападки критики. Во время кампании по борьбе с «формалистической школой» у писателя, названного в статье Р. З. Миллер-Будницкой «Эпигоном формализма», были все основания опасаться за свою судьбу.

В юные годы он примыкал к «младоформалистам»: Л. Я. Гинзбург, Б. Я. Бухштабу, В. А. Гофману и др., в 1924–1926 гг. посещал вместе с ними домашний семинар Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова по русской прозе XIX века (Тынянову он приходился шурином). 

Показательный факт: в 1939 г. проходила масштабная кампания по награждению представителей творческой интеллигенции высшими наградами страны, 50 писателей получили орден Трудового Красного Знамени, в том числе и большинство бывших Серапионов (Груздев получил его вместе с кинематографистами за сценарии к кинотрилогии о Горьком: «Детство», «В людях», «Мои университеты»). Тихонов был награжден орденом Ленина, Слонимский – Знаком Почета. И только Каверин и Полонская остались в стороне.

Своего рода индульгенцией стала для Каверина книга «Два капитана» (1938–1944), которая имела феноменальный успех и в 1946 г. принесла ему Сталинскую премию.

В период репрессий Каверин содействовал возвращению из лагеря своего старшего брата, иммунолога Л. А. Зильбера; в марте 1945 г. вместе с И. Г. Эренбургом, С. Я. Маршаком и Н. С. Тихоновым подписал письмо к Берии с просьбой об освобождении Н. А. Заболоцкого. В своей последней книге воспоминаний «Эпилог» подробно описал, как в 1941 г. его пытались завербовать в качестве сексота, в результате чего ему пришлось спешно уехать из Ленинграда¹⁶. В годы Великой Отечественной войны Каверин работал военкором «Известий» на Северном флоте, осенью 1942 г. получил отпуск «для поиска семьи», находившейся в эвакуации в Молотове. В 1944 г. он надписал Груздеву последнюю из подаренных ему книг – издание «Двух капитанов» 1941 г. В конце 1940-х гг. из писательского «недоскреба» Каверин переехал в Москву и с годами утратил к Груздеву интерес.

После смерти Сталина он продолжал занимать принципиальную гражданскую позицию. В 1954 г. на Втором съезде писателей произнес речь о свободе творчества, о необходимости пересмотра негативной оценки наследия М. А. Булгакова, В.С. Гроссмана, В.П. Некрасова, Ю. Н. Тынянова. На протяжении многих лет добивался публикации в «Новом мире» статьи о «Серапионовых братьях», сборника произведений Льва Лунца и воспоминаний о нем¹⁷, неоднократно ставил вопрос о реабилитации Зощенко.

В 1956 г. Каверин стал одним из организаторов альманаха «Литературная Москва». После выхода второго сборника издание закрыли, и Федин, занимавший тогда пост председателя правления Московского отделения Союза писателей СССР, поддержал запрет. После этого события Каверин публично не подал Федину руки, а в 1968 г., после запрещения к изданию «Ракового корпуса» А. И. Солженицына, обратился к бывшему собрату с «Открытым письмом», в котором объявил о полном разрыве отношений с ним.

Каверин отказался участвовать в травле Б. Л. Пастернака, выступил в защиту А. Д. Синявского и Ю. М. Даниэля; подписал множество писем с обращениями в защиту пострадавших от политических гонений. Однако открытым диссидентом не стал.

Груздев же после войны много болел, и если и встречался с Кавериным, то им уже не приходило в голову брать с собой книги.