Автографы Серапионов в фонде И. А. Груздева: К 100-летию литературной группы «Серапионовы братья»

Николай Николаевич Никитин (1895–1963)

В настоящее время Никитин, пожалуй, наименее читаемый автор из всех «Серапионовых братьев», а в начале двадцатых годов он издавался едва ли не больше других и вокруг его имени разыгрывались бурные страсти, разрывы отношений и примирения.

Один из первых рассказов Никитина «Кол», прочитанный им на семинаре Замятина в Доме искусств осенью 1920 г., сделал его известным в литературных кругах¹. Илья Груздев утверждал, что, начиная с этого рассказа, Никитин «родился» для него как писатель². Вместе с Лунцем и Слонимским, Никитин стоял у основания Серапионов. Он получил прозвище «Брат-Ритор», поскольку любил ораторствовать на серапионовых собраниях. Недаром Шкловский в своем «Сентиментальном путешествии» назвал Никитина „человеком адвокатского пафоса“³.

Никитин — первый из «братьев» — стал по-настоящему знаменит. «Старшие (Серапионы. – М. С.) его хвалили, – вспоминал об этом времени Е. Л. Шварц. – Считалось, что он чуть ли не самый талантливый из молодых»⁴. Л. Д. Троцкий, проницательный критик, писал он нем в обзоре современной литературы: «Из числа Серапионов выдвинулся за последний год Никитин. Написанное им в 22-м году знаменует большой скачок вперед по сравнению с прошлым годом»⁵.

В двадцатые годы Никитин много печатался, часто – в Москве. После публикации в 1922 г. первой повести «Рвотный форт», которую радикальная критика назвала пасквилем на революцию⁶, его книги выходили одна за другой. Ему покровительствовал противостоявший «напостовцам» главный⁷ редактор журнала «Красная новь» А. К. Воронский. «Большой дар у Никитина, – писал он, – и многое ему дано»⁸. Ранние успехи вскружили голову молодому писателю. Тот же Шварц вспоминал: «Меня раздражала важность Николая Никитина… Коля Чуковский спросил у него, когда Никитин вернулся из Москвы: «Какая там погода?» И Никитин ответил важно, глубокомысленно, значительно, глядя неведомо куда своими бесцветными глазками: "Снега в Москве великие"»⁹.

По словам берлинского приятеля многих Серапионов Романа Гуля, Никитин был «эдакий „бонвиван“, любил модную одежду, любил весело, хорошо пожить, вообще был за философию „легкой и изящной“ жизни… в компании всегда был превосходен: весел, разговорчив, шутлив, находчив, остроумен»¹⁰. Гулю, не зная того, вторила в своих воспоминаниях Елизавета Полонская: «Коля Никитин, пожалуй, больше всех отдавался радости жизни. Он очень любил танцевать»¹¹. 9 ноября 1922 г. Лунц писал Горькому «о нашей беде, о нашем "enfant terrible" — Никитине»: «Он — добрейший и милейший мальчик — тряпка несусветная, слаб, без всякой воли и падок до успеха... Особенно дурное влияние на него, как на писателя, оказал Бор<ис> Пильняк, которому Никитин подражает нынче во всем»¹².

В 1923 г. Никитин, в качестве работника советского торгового представительства, вместе с Пильняком, совершил длительную поездку по Англии и Германии. Своим амбициозным поведением во время этого путешествия он не раз давал своим товарищам повод для язвительных шуток. Сохранилась эпиграмма Юрия Тынянова на эту тему:

Ник. Никитин посетил Англию инкогнито,
И Европа вся дрожит, в рог бараний согнута¹³.

Еще один эпизод, не лучшим образом отразившийся на авторитете Никитина, был связан с повестью «Полет». О нем Серапионы узнали от Лунца. Теперь он более известен в анекдотическом пересказе В. Ф. Ходасевича М. Горькому, которому Никитин предложил эту повесть для журнала «Беседа», но она тому не понравилась. Ходасевич рассказывал Горькому: «Получив Ваше письмо, Никитин взъярился: Как? Ему? За которым сам Воронский ухаживает? Вернуть? Ему? Да ему Толстой звонил по телефону в первый же вечер, как приехал в Москву! Да он с Пильняком на "ты"! Главная же беда в том, что он уже по всем ресторанам заявлял: "Нет, нет, не приставайте! Не умоляйте, — что было — все отдал в "Беседу»!" — А из "Беседы" вернули, и повесть оказалась "с прошлым". Вещь, отвергнутую Вами, пристроить нельзя. Я послал его с рукописью в «Геликон», к Вишняку, — и научил, как надо меня ругать. Расчет был правильный: получалось, что Вишняк перебивает повесть. Но — опять беда. Подержал Вишняк у себя рукопись — да вдруг и увидел, что она имеется в каталоге "Круга"; печатается там. Чем это кончится — неизвестно...»¹⁴.

По возвращении Никитин написал книгу «Сейчас на Западе: Берлин-Рур-Лондон», которую Замятин назвал «безграмотными и претенциозными туристическими очерками»¹⁵. Федин упомянул о ней Горькому в июле 1924 г.: «Он (Никитин. –М. С.) выпустил книжку…, где с лёгкостью необычайной рассказывает об англичанах, немцах и бельгийцах, которых он видел из окна вагона и гостиницы в прошлогоднюю свою поездку»¹⁶.

В кругу Серапионов вся эта история произвела неприятное впечатление. Каверин писал Лунцу в декабре 1923 г.: «Он испаскудился, заложив себя, как дурак, за пустой успех и ужины в ресторанах. А выкупа никакого пока нет — пишет все хуже… Рассказы об Англии — бездарь. Отношение к нему ребят — холодное и презрительное. Он редко бывает у нас и в последний раз на интимном серап<ионовском> собрании о нем говорили, как о чужом и чуждом человеке»¹⁷. Примерно то же и в то же самое время писала Лунцу и Лидия Харитон: «Никитин почти не ходит, а когда появляется, то ощущают его, как элемент весьма посторонний… не обращают внимания»¹⁸.

Будучи соредактором журнала «Петроград», Никитин совершил еще одну оплошность по отношению к Серапионам, за что и получил пощечину от Каверина»¹⁹. Без их ведома он подписал от имени группы письмо «Пролетарские писатели памяти тов. Ленина», составленное бывшими пролеткультовцами и опубликованное в «Петроградской правде» 27 января 1924 г.

В эскалации обострения отношений с Никитиным заметную роль сыграл Федин, который утверждал, что Серапионы для Никитина — лишь трамплин²⁰. «Просто как-то вдруг прорвалась нелюбовь К<онстантина> А<лександровича> к Коле, – писала Харитон Лунцу, – и все поддержали его. Им друг с другом – серапионам с Колей – больше не столковаться»²¹. Никитин и Федин публично обменялись резкостями, и, встречаясь по делу в редакции журнала «Звезда», называли друг друга на «вы» и по имени–отчеству.

В 1924 г. к серапионовой годовщине Лунц прислал пародию «Хождение по мукам», в которой представил всех Серапионов в недалеком будущем. В уморительно смешном фрагменте, посвященном Никитину, тот был изображен в роли альфонса. Однако Никитина на этой встрече не было, о чем Тихонов с возмущением сообщал Лунцу: «Слышишь, Лёва, – он не пришёл на годовщину Серапионов»²².

Дрогнул даже такой близкий Никитину человек, как Михаил Слонимский, написавший Лунцу 15 февраля 1924 г.: «Как это ни странно, Всеволод лучше Никитина. Я долго этому не верил, но пришлось поверить … всё-таки ты и я были к нему, пожалуй, ближе всех»²³.

Однако многие чувствовали неловкость в отторжении Никитина от Серапионов, и с обеих сторон стремились его преодолеть. 7 апреля 1924 г. главный «информатор» Лунца Лидия Харитон писала: «Я объяснилась с Никитиными, и отношения у меня с ними опять наладились. Всё-таки люблю их»²⁴. Наконец 20 мая Полонская известила Лунца: «У нас …с Никитиным… примирение уже состоялось, и он возвратился в лоно»²⁵.

Прежние отношения как будто восстановились, однако некий холодок остался. В феврале 1929 г. все «братья» собрались в Ленинграде отметить свою восьмую годовщину. Летом того же года, вспоминая эту встречу в письме Федину, Слонимский обронил: «Даже Никитин становится хорошим человеком, когда говорит о Серапионах»²⁶.

Между тем, на отношениях Груздева и Никитина эти «драматические» события – по крайней мере, внешне – никак не отразились. Автографы Никитина, присвоившего Груздеву прозвище «Мистер Эдди», были отмечены знаком неподдельного уважения и дружественности. Начиная с самой первой своей книги – «Рвотный форт», на которой он надписал: «Другу Эдди и наставнику – отцу Илье с любовью», – своего рода лейтмотивом никитинских инскриптов стала тема ученичества и наставничества. В книге «С карандашом в руке» (1926) он назвал Груздева «высоким покровителем в шубе огромной с Невского». Та же тема присутствовала в автографе Зои Никитиной – единственном в библиотеке Груздева. На книге «Камни» (Былое, 1923) по просьбе мужа она надписала: «Илье Груздеву – Колиному ментору».

Автографы Никитина были не лишены остроумия. На берлинском издании книги «Полет» (Петрополис, 1924) он написал: «На – кусай!». Дарственная надпись на одиозной книге «Сейчас на Западе» свидетельствовал и о легкости его пера:

«Здесь политические бредни
И мой оптический обман».

Помимо прозы, Никитин сочинял пьесы и инсценировки, которые ставились по всей стране. Только в Большом драматическом театре в Ленинграде шло три его пьесы. Наибольшей популярностью пользовались «Корона и плащ» по повести Х. Бергстедта «Фабрика святых», сюжет которой хорошо известен по фильму «Праздник святого Йоргена», и «Сэр Джон Фальстаф» (в соавторстве с А. И. Пиотровским)²⁷. На основе своих произведений он создал сценарии кинофильмов «Могила Панбурлея» (1927) и «Парижский сапожник»²⁸ (1928, реж. Ф. Эрмлер).

Время показало, что лучшая проза Никитина была создана им до первой поездки в Европу. Стиль писателя представлял собой классический образец орнаментальной прозы. Горький отмечал его вычурность²⁹, а Федин писал своему другу И. С. Соколову-Микитову, что Никитина, невозможно понять без подстрочника³⁰. В этой связи Роман Гуль приводил в своих воспоминаниях рассказ подвыпившего Груздева о том, как работает Никитин: сочиняет обычный рассказ, а затем берет четыре тома словаря В. И. Даля и начинает «шпиговать» текст непонятными словечками³¹. Замятин называл это оригинальничанье «кувыр-болезнью» и объяснял ее «хорошим страхом банальности³². Близость прозы Никитина А. М. Ремизову была общеизвестна. Ю. Н. Тынянов находил в ней также подражание Пильняку и Иванову. Последний же писал о Никитине: «Это эклектик, и ничего из него не будет, хотя он и талантлив…»³³.

В ноябре 1922 г. Лунц в цитированном уже послании Горькому писал о Никитине: «За него мне не страшно: образумится»³⁴. И Никитин действительно «образумился». От жанровых и сюжетных экспериментов и языковой игры своих ранних произведений он перешел на прочные позиции соцреализма. И темы выбирал вполне злободневные: изобличение врагов («Шпион», 1930), борьба с басмачеством после подавления Кокандского мятежа 1918 г. («Это началось в Коканде», 1939)³⁵.

Полонская писала о живом интересе Никитина к человеческим судьбам и способности легко сходиться с людьми, впрочем, также легко и расходиться: «Когда писал для театра, дружил с актерами, певцами и балетными, хотя не сочинял ни балета, ни оперы. Одно время сблизился с Алексеем Николаевичем Толстым, вместе с ним проводил время. В обоих было много общего — легкое отношение к жизни, любовь к ней, любовь к слову»³⁶.

В 1928 г. трое Серапионов – Груздев, Никитин и Федин – несколько месяцев провели в Берлине. После этой поездки Груздевы и Никитины стали, что называется, дружить семьями. Об этом свидетельствует и та обеспокоенность, которую Никитин проявил по отношению к Груздеву в первые месяцы войны. 7 сентября 1941 г. он справлялся у Ольги Форш: «Имели ли Вы какие-нибудь сведения о Груздевых? Мы — ничего. Это меня беспокоит. Я все время думаю об Ильюше…»³⁷. 29 сентября, получив от Груздева открытку, он тут же сообщил об этом Форш. В январе 1942 г. та, в свою очередь, известила Никитина о намерении Груздевых приехать в Москву, в тот момент неосуществившемся.

В военные годы Никитин работал корреспондентом Совинформбюро, газет «Комсомольская правда» и «Гудок». Вс. Иванов, встречавшийся с ним в Москве, 10 ноября 1942 г. записал в дневнике, что тот растерял «все свое нахальство былое и уверенность»³⁸. В 1944 г. Никитину, одному из первых среди писателей, удалось вернуться в Ленинград, и Слонимский просил походатайствовать и о его возвращении. В самом конце войны Никитин потерял своего единственного сына Владимира (в браке с Зоей Гацкевич), который погиб в бою под Щецином в 21 год.

Никитин начал работать в редакции журнала «Ленинград», который через два года по решению ЦК ВКП(б) был закрыт. Ему пришлось выступать на печально знаменитом собрании в Союзе писателей СССР после речи Жданова о Зощенко и Ахматовой. Никитин запутался, назвал Жданова Александром Андреевичем и сошел с трибуны на полуслове. После этого неловкого и постыдного выступления близкое общение его с Груздевым, вероятнее всего, прекратилось. В последний раз Никитин надписал ему свою книгу в 1945 г. Это были «Рассказы разных лет». Да и дарить-то было уже почти нечего, разве что роман «Северная Аврора» о борьбе с интервенцией на севере России в Гражданскую войну, получивший Сталинскую премию.

В своей книге «Города и встречи» Елизавета Полонская писала: «Вспоминая о Никитине, я не могла бы сказать, что он был героем в жизни или искателем правды… да и никто не мог требовать от него ничего такого. Он оставался верен друзьям своей юности, всю жизнь интересовался ими бескорыстно, без тени зависти»³⁹. К этому свидетельству стоит прислушаться.