Автографы Серапионов в фонде И. А. Груздева: К 100-летию литературной группы «Серапионовы братья»

Михаил Леонидович Слонимский (1897–1972)

«Я не могу бросить писать! Умру!» (М. Л. Слонимский)
Из книги Евгения Шварца «Телефонная книжка»¹.

 

«Все курил и думал, глядя рассеянно огромными своими глазами в неприбранную свою душу».
Из книги Евгения Шварца «Живу беспокойно: Из дневников»².

 

Судьба распорядилась так, что 1 февраля 1921 года именно в его комнате общежития Дома искусств собралась группа начинающих писателей, которая вскоре получила наименование «Серапионовы братья». Таким образом, он по праву стал Серапионом № 1. Горький называл его „хранителем интересов и душой“ братии³. 3оя Никитина в дарственной надписи на книге мужа, Николая Никитина, «Камни» назвала Слонимского «лучшим (кроме Федина) из Серапионов»⁴. Он слыл беспечным, добрым, славным малым, и все любили его. «Помнишь ту идиотскую ночь, – писал Слонимскому Лунц из Гамбурга в октябре 1923 г., за полгода до своей смерти, – когда мы вдвоём писали пьесу для «Кривого зеркала»⁵? Ведь ничего глупее и ужаснее выдумать нельзя было, а как мы смеялись. Это потому, что мы вдвоём умели чудесно и говорить, и смеяться, и, главное, молчать. И даже плакать... Ведь сколько я … ругал тебя, издевался, а ты … отвечал, как настоящий друг»⁶.

Ко времени создания группы Слонимский выполнял секретарские обязанности у Горького и в Доме искусств. Сам о себе он писал так: «Вообще рода я интеллигентского»⁷. Сын сотрудника журнала «Вестник Европы» и племянник (по матери) профессора С. А. Венгерова, составителя «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых», он имел на это все основания⁸.

Многое в его ранней биографии совпадает с фактами биографии Груздева (как и у многих людей их поколения): репетиторство с 14 лет, работа в санитарном отряде в Первую мировую войну, Георгиевская медаль, даже контузия (правда, у Груздева – в другую войну), затем – учеба на историко-филологическом факультете Петроградского университета, служба в Наркомпросе в годы «военного коммунизма», занятия в студии «Всемирной литературы». Однако главное, что связывало их помимо «Братства», было имя Горького. Именно Слонимский начал собирать материалы для биографической книги о «великом пролетарском писателе» и затем передал все бумаги Груздеву⁹.

Как литератор Слонимский дебютировал в 1914 г. в журнале «Новый сатирикон». Первой его книгой был сборник рассказов «Шестой стрелковый» (1922), в которой нашел отражение личный опыт его участия в Первой мировой войне. Груздев в журнале «Русский современник» опубликовал рецензию на эту книгу, где особенно высоко оценил рассказ «Варшава». В шутливой дарственной надписи на этой книге Слонимский написал: «Илье, – милому, дорогому и замечательному, – Груздеву, величие души коего постиг вполне в тяжкие дни скоротечного бронхита».

Осенью 1923 г. Слонимский, вместе с Груздевым, поехал в город Бахмут¹⁰», недалеко от которого жили в то время родители Евгения Шварца, чтобы поработать в выходившей там газете «Всероссийская кочегарка». В качестве приложения к газете Слонимский организовал издание литературно-художественного журнала «Забой» (ныне «Донбасс»).

16 июля 1924 г. Федин писал об этом Горькому: «Для него – новые темы, новый материал. Он увлёкся “производством”»¹¹. Результатом этой поездки для Слонимского явилась книга «Машина Эмери», которая, по мнению Ю. Н. Тынянова, продемонстрировала значительный профессиональный рост ее автора¹². «Сюжет завинчен до отказу и смещение плоскостей, утопически-фантастической и бытовой, – отчитывался Слонимский Лунцу. – Совершенно непохоже ни на что предыдущее и, несомненно, самое лучшее, что я написал»¹³.

Еще через год была закончена главная книга Слонимского двадцатых годов – его автобиографический роман «Лавровы»¹⁴. В нем он использовал свои солдатские дневники, что придало особую достоверность повествованию. По стечению обстоятельств как раз эта книга отсутствовала среди многочисленных книжных даров Слонимского Груздеву.

Многие инскрипты «Брата-Виночерпия» (а именно такое прозвище получил Слонимский при образовании содружества) исполнены ироничной, озорной интонации. На сборнике рассказов «Удар» (1924) он надписал: «Замечательному Илье от превосходного М. Слонимского». В 1927 г. писатель получил разрешение на поездку в Европу и побывал во Франции, где повидался с матерью, и в Германии. В следующем году в Берлин отправился Груздев и, вероятно, не слишком лестно о нем отзывался. Поэтому на вышедшей вскоре книге «Средний проспект» – гротесковой повести, посвященной нэпманам и их нравам – Слонимский оставил следующую пространную надпись: «Драгоценному и знаменитому Илье Груздеву и жене его Татьяне Кирилловне с покорнейшей просьбой не хаять Берлин. М. Слонимский. 29 / X 28 г.». В следующий – и в последний – раз Слонимский оказался за границей в 1932 г. для сбора материала для книги «Повесть о Левинэ», посвященной лидеру революции 1919 г. в Германии, председателю Совнаркома Баварской Советской республики, немецкому коммунисту Евгению Левинѐ.

Как и у большинства Серапионов, самой яркой и талантливой осталась первая книга Слонимского. Это была острая и ни на кого не похожая проза. Евгений Шварц, близкий друг писателя, очень метко охарактеризовал эволюцию его творчества: «Ему лучше всего удавались рассказы о людях полубезумных, таких, например, как офицер со справкой: “Ранен, контужен и за действия свои не отвечает” (герой его «Варшавы»). И фамилии он любил странные, и форму чувствовал тогда только, когда описывал в рассказе странные обстоятельства. Путь, который он проделал за годы нашего долгого знакомства, — прост. Он старался изо всех сил стать нормальным. И в конце концов действительно отказался от всех своих особенностей. Он стал писать ужасно просто, занял место, стал в позицию нормального»¹⁵. Задолго до появления этих строк Шкловский сказал Слонимскому: «Ты открыл “простописание”»¹⁶.

Подобной метаморфозе способствовало и изменение политической обстановки в стране. Массовое издание романа «Лавровы» было запрещено, по требованию ГПУ – отозван и арестован тираж книги «Средний проспект»¹⁷. Слонимский учел идеологическую конъюнктуру. Следующий его роман «Фома Клешнев» (1931), который развивал начатую в «Лавровых» тему отношения интеллигенции и революции, проблем с цензурой уже не имел. Оба этих романа, принесших Слонимскому официальный успех, воспринимались как начало большой панорамы российской жизни первых десятилетий XX века. Отныне и впредь его произведения, по справедливому выражению современного публициста П. А. Пономарева, были посвящены апологетике большевизма и отличались искусственностью построения¹⁸. Слонимский по-прежнему много работал, но его сочинения не заслуживали высокой оценки ни у коллег, ни у критиков. «Рассказы его все хорошо выдуманы, – писал о них И.М. Басалаев. – Ловко скроены. Ладно сшиты. Но не живые. Герои его марионеточные»¹⁹.

В начале тридцатых годов у Слонимского возник амбициозный замысел большого политического романа о «ленинградской оппозиции» и жизни города в 1925–1926 гг. – в последние годы пребывания Г.Е. Зиновьева на посту председателя Петроградского совета. Новая книга под рабочим названием «Крепость»²⁰ была закончена в 1933 г. Публичное чтение отрывков из нее в Союзе писателей в июне того же года получило негативные отзывы у близкого ему круга писателей²¹. Рукопись долгое время находилась на рассмотрении в ЦК ВКП (б), однако дать разрешение на ее издание никто не решался: тема была слишком рискованная. Каверин утверждал, что Слонимский «послал Сталину свой роман об оппозиции, направленный против Бухарина, Зиновьева, Каменева, и пережил постыдную неудачу»²², связанную с ним.

Между тем, с середины 1920-х гг. Слонимский являлся заметной фигурой литературно-издательской жизни Ленинграда. Вместе с Зоей Никитиной он фактически заправлял делами в издательстве «Прибой», с Николаем Тихоновым – в разные годы –редактировал журнал «Звезда»; входил в редакцию журнала «Русский современник» (1924), в редакционный совет «Издательства писателей в Ленинграде» (далее – ИПЛ)²³.

В шуточном стихотворении к Серапионовой годовщине 1924 г. Евгений Шварц писал о нем:

«Одна нога в Госиздате
И не знает, с какой стати,
А другая в «Ленинграде»²⁴
И не знает, чего ради»²⁵.

С 1925 г. Слонимский являлся членом правления – старого – Всероссийского союза писателей, с 1934 по 1954 г. – Союза советских писателей; в 1929–1932 г. занимал должность председателя Ленинградского отделения Союза, с конца 1930-х — председателя правления ленинградского Литфонда. Тот же Басалаев сумел метко передать его самоощущение тех лет: «Слонимский — за эти годы уже прояснившаяся фигура — руки в брюки, широко расставленные ноги, распрямленная грудь и вообще сознание: я — дома, словно раньше он всюду чувствовал себя, как в гостях»²⁶. Уверенности в себе ему придавало также близкое знакомство с Александром Фадеевым, которое позднее привело к драматическим последствиям. Высокое общественное положение выявило не лучшие качества бывшего Серапиона. Шварц отмечал мнительность Слонимского. Всеволод Иванов в письме заведующему ИПЛ Г. Э. Сорокину от 3 апреля 1933 г. называл его «легкомысленным и мстительным»²⁷.

Однако, если взглянуть на автографы Слонимского 1930-х гг. в библиотеке Груздева, ничего подобного не ощущается. Они исполнены прежней дружественности. Но кое-что все же изменилось и здесь. Главной «героиней» этих инскриптов становится жена Груздева Татьяна Кирилловна, имя которой упоминается едва ли не в каждом втором из них. По всей вероятности, она недолюбливала Слонимского, и отзвуки такого отношения прослеживаются в дарственных надписях, впрочем, неизменно шутливых по тону. На издании «Фомы Клешнева» Слонимский написал: «Мудрому Илье-пророку, учителю жизни и вождю с чувствами, в которых почему-то сомневается Татьяна Кирилловна. Татьяна Кирилловна, дорогая, не надо сомневаться»; на книге «Андрей Коробицын» (1939) – «Тане! Тане!! А совсем не Илье! С нежнейшей любовью М. Слонимский». Это была последняя из подаренных Груздеву книг, тринадцатая по счету.

В годы войны взаимоотношения двух бывших серапионов обернулись острой враждебностью²⁸. Полный разрыв между ними наступил после истории с эвакуацией Слонимского из блокадного Ленинграда, будто бы представленной Т.К. Груздевой как дезертирство²⁹.

О пребывании Слонимского в эвакуации в Молотове говорилось в очерке, посвященном Полонской. 25 ноября 1942 г. она писала Марии Шкапской: «Слонимский, как Вам известно, мало интересуется своими товарищами, а он стоит во главе Союза³⁰. Он устроил себе комнату в гостинице, для семьи и домработницы. Получает вроде пайка и обеды, а на всех прочих ему наплевать»³¹. Наряду с этим, сохранились свидетельства об отзывчивом и неравнодушном отношении Слонимского к близким ему людям. Так, он сам оформил за Иду Наппельбаум необходимые эвакуационные документы. О помощи Слонимского и оказанной им поддержке в разные годы упоминали в устной и письменной форме Аркадий Гайдар, Лев Левин, Леонид Рахманов, Геннадий Гор и Леонтий Раковский (правда, мы узнаем об этом со слов самого Слонимского³²). Так или иначе, начиная с военных лет, Слонимский стремительно утрачивает свои позиции и связанное с ними благополучие. В декабре 1943 г. в секретном постановлении Президиума Союза советских писателей о журнале «Октябрь», где был опубликован написанный им рассказ «Единство», его имя было упомянуто среди авторов «надуманных, нежизненных произведений»³³. В 1946 г. в «Докладной записке Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) А.А. Жданову о неудовлетворительном состоянии журналов “Звезда” и “Ленинград”» от 7 августа 1946 г., предшествовавшей постановлению от 14 августа, рассказ Слонимского «На заставе»³⁴ был причислен к «малохудожественным, идейно порочным», наряду с сочинениями Анны Ахматовой, Сергея Спасского, Ильи Сельвинского и др. Ему ставили в вину то, что «образ советского офицера дан чрезвычайно обыденным»³⁵. Наконец в справке Министерства госбезопасности о Зощенко, Слонимский значился как наиболее близкий к нему человек среди «бывших членов литературной группировки (так! – М.С.) „Серапионовы братья“»³⁶. Это было правдой, они дружили³⁷.

После принятия упомянутого постановления положение Слонимского в Ленинграде стало тяжелым, и он последовал совету секретаря Союза писателей Б. Л. Горбатова перебраться на время в Москву, где и прожил до лета 1953 г. В издательстве «Советский писатель» по указанию Фадеева был приостановлен выпуск его романа «Первые годы»³⁸. Будто бы требованию того же Фадеева, руководители ленинградской писательской организации А. А. Прокофьев и В. П. Друзин пытались лишить Слонимского продовольственного пайка, кормившего его семью. Временами он страдал от безденежья, голодал, жил в долг в гостинице, рискуя остаться без крова. В 1950-м году его роман «Инженеры» были напечатан только под сильным нажимом Федина, который в те годы, по признанию Слонимского, стал «спасением» для него. «Кульминация … обозначилась на Президиуме Союза, – воспоминал он впоследствии, – когда при обсуждении моих романов “Инженеры” и “Верные друзья” (на… премию!) Г. Медынский заявил: “В книгах Слонимского не нашлось ни одного теплого слова о товарище Сталине” … Вскоре я был запрещен везде»³⁹. Это случилось осенью 1952 г. Через полгода Слонимский смог вернуться домой, однако полная его «реабилитация» произошла лишь в 1957 г. Она была ознаменована вручением ему ордена Трудового Красного Знамени.

Довольно скоро Слонимский приобрёл прежнее влияние в литературных кругах Ленинграда, снова вошел в редколлегию журнала «Звезда». В эти годы он стал «рупором» Федина (с 1959 г. тот занял пост первого секретаря Союза писателей СССР) в писательской организации Ленинграда и исполнителем его поручений. По его же примеру Слонимский взялся за создание трилогии, в которой вновь вернулся к теме пути технической интеллигенции в революции⁴⁰.

В 1960-е гг. Слонимский сменил Л. Н. Рахманова в качестве руководителя объединения молодых прозаиков при издательстве «Советский писатель», став наставником Андрея Битова, Игоря Ефимова, Валерия Попова, Генриха Шефа и других⁴¹.

В 1966 г. вышла первая – «оттепельная» – книга литературных воспоминаний Слонимского⁴². Однако наибольший интерес вызывают записи, сделанные им «для себя» в последние годы жизни и до 2010 г. хранившиеся под спудом в старой большой черной папке в его фонде в ЦГАЛИ СПб на улице Воинова (ныне – Шпалерной)⁴³. Однако эти воспоминания оставляют двоякое впечатление. Они запечатлели во многочисленных деталях не только эпоху и атмосферу в писательской среде периода культа личности Сталина, но и неоднозначный образ самого автора. Воспоминания содержат множество субъективных, не всегда справедливых оценок чужих поступков, с одной стороны, и полны мотивов самооправдания – с другой⁴⁴. Крайних пределов достигло в них проявление давней антипатии к Каверину, незаслуженно, по мнению Слонимского, «облагодетельствованному» руководством Союза писателей. Вот примеры некоторых из употребленных им выражений: «храбрый вояка за правду», «”смелый” оратор», «фразер… из эренбурговского стана ловцов премий и званий, приспособленцев и трусов». Слонимский не допускал мысли, что в случае с Кавериным, дело, возможно, было не в «покровительстве» Фадеева, а в мере таланта, отпущенного каждому из них.

Среди горьких строк озлобленного человека неожиданно возникает светлое воспоминание, посвященное времени создания «Серапионовых братьев» – один абзац, отделенный отточием от остального текста. «Очень было чистое отношение к литературе у нас в первый год Серапионов, – писал Слонимский. – Денежные, цензурные, тщеславные и прочие дела не пачкали еще. Писали друг для друга, для Горького, для тех, кого любили и уважали. “Серапионовы Братья” были чистейшей творческой лабораторией. Первые болезнетворные микробы были внесены позже. И как весело, как приятно было, когда — понравилось. Это очень чувствовалось не только в словах, но и в воздухе разливалось, в том, как слушали, как потом галдели. Литературная молодость в этом смысле была так хороша, что и до сих пор радует. Ведь тогда же не лгали, и уж если понравилось — то, значит, действительно хорошо, ново, оригинально!»⁴⁵.

Время не пощадило никого из Серапионов. Каждому была отпущена своя мера невзгод и испытаний и каждый из них продемонстрировал свою меру человеческого достоинства.